«Все мое поколение осталось там и никуда не вырвалось»

В прокат выходит первый фильм сценаристки Анастасии Пальчиковой, получивший приз за лучший дебют на фестивале «Кинотавр». «Маша» — это женский взгляд на «лихие девяностые», где время увидено глазами девочки-подростка (Полина Гухман), которую воспитывает Крестный (Максим Суханов), тренер боксерской секции и главный криминальный авторитет в небольшом провинциальном городе. О своем фильме, своем детстве и своем поколении Анастасия Пальчикова рассказала Константину Шавловскому.

— Как давно появился замысел «Маши»?

— Лет, наверное, семь назад. Я решила, что хочу написать фильм про девочку тринадцати лет, которая растет в 90-е, мечтает петь джаз, а дядя у нее возглавляет ОПГ. Но эта идея вызывала у всех скепсис. В лучшем случае меня спрашивали: «Это типа „Крестный отец” глазами ребенка? А что ты там будешь показывать?» И когда я почти плюнула, появился продюсер, который заплатил мне аванс, и я написала литературный синопсис. Когда я ее расписала — история всем страшно понравилась. Но то ли никто не хотел запускаться с этим продюсером или по какой-то другой причине, не знаю, но синопсис, которым все восторгались, долго лежал без движения. По дороге появлялись фамилии разных режиссеров, в том числе Пети Буслова и Дуни Смирновой, которым предлагалось его поставить.

— То есть вы писали изначально не для себя?

— Нет, я должна была просто написать сценарий. Но продюсер буксовал, и когда я уже поняла, что хочу снимать этот фильм сама, то решила выкупить права. В результате тот продюсер перепродал мне мою же историю ровно в два раза дороже, чем купил у меня. Зато я сразу запустила «Машу» с другими.

— Пока фильм готовился, появилось несколько громких дебютов про 1990-е, в том числе «Хрусталь» Дарьи Жук и «Бык» Бориса Акопова, который получил Гран-при «Кинотавра» за год до вас. Не обидно, что «Маша» не вышла раньше?

— Да не особо. Я, кстати, вообще ничего не знала о фильме «Бык» до его премьеры. Актер Сережа Двойников у меня появился отдельно, и оператор Глеб Филатов появился тоже отдельно. Глеб говорил мне, что только что снимал фильм про 1990-е, но поскольку я была по горло в подготовке, то пропустила это мимо ушей. Про «Хрусталь» я знала, но посмотрела его, уже когда закончила «Машу», он мне понравился.

— Ваш взгляд на 1990-е в «Маше» предельно личный, в отличие от того же Бориса Акопова. Сколько в «Маше» автобиографического материала?

— Много. Очень много. Это мое детство. Я так и выросла. И люди, про которых я снимала, живы до сих пор. Некоторые. Не все.

— Они видели кино?

— Нет. Но один из них нашел меня и написал: «Слышал, ты тут сняла кино, как бы его посмотреть?» Меня так и подмывало ему ответить: «Дружище, да ты уже все там видел, поверь».

— Я с удивлением прочитал у одного критика, что «Маша» «смотрит на 90-е сквозь розовые очки». А как вы на самом деле на них смотрите?

— В общем-то, это так и есть. У нас была такая визуальная задача. Мы с художницей делали основными цветами Машиного детства желтый и розовый. Для нашей героини 1990-е — это ее ранняя юность. Это приключения, счастье, и она не понимает, что на самом деле происходит вокруг. Как это, например, было со мной. Парни из боксерской секции Крестного для нее классные ребята, свои. У меня одно время был закадровый текст в фильме, мы даже снимали под него. Он шел от лица Маши, она рассказывала зрителю про всех героев. Она говорила: бабушка моя была свято уверена, что парни из секции — просто спортсмены, мальчики из детдомов, сироты, которых Крестный приютил и тренирует бесплатно. И сама Маша видит их именно так. Не замечает правды и любит их. Мы очень долго морочились с тем, чтобы, с одной стороны, в фильме была реальность, а с другой, чтобы все было как будто вне времени, чтобы чуть-чуть приподняться над этим. Не в трэш 90-х погрузиться, а прям действительно сквозь розовые очки на эту реальность посмотреть.

— Но очки на постере «Маши» ведь не случайно разбиты: где-то на 13-й минуте они треснут у зрителя, который поймет, что происходит в фильме, намного раньше героини. У Полины Гухман, которая родилась в 2006 году, сценарий вопросов не вызвал?

— Я сначала хотела ей рассказать про время подробно, а потом поняла, что это не нужно. То есть я говорила ей какие-то технические вещи вроде того, что в 90-е не было сотовых телефонов. Но у нее не было задачи отразить время, быть ребенком 90-х. Она должна была просто быть подростком, влюбляться, обожать своего Крестного, презирать маму и так далее. Поэтому я поняла, что исторический экскурс может только сбить ее с толку.

— Выбор Суханова на роль Крестного — ваш диалог с Валерием Тодоровским?

— Нет, вообще нет. Мы очень долго искали актера на роль Крестного, у нас были самые разные и самые неожиданные варианты, а потом мне вдруг пришел в голову Суханов.

— Да не может быть, чтобы вы даже не вспомнили про «Страну глухих»!

— Клянусь вам! Я даже не подумала, что он, вообще-то, довольно много сыграл бандитов. Когда ты снимаешь первый фильм, то до такой степени сосредоточен на создании своего мира, что для тебя все остальное просто перестает существовать.

— Но когда фильм начинается сценой в кукурузном поле, в ярких летних цветах, то кажется, что это явная отсылка к американскому независимому кино.

— Я вообще не думала ни о каких конкретно фильмах, когда мы готовились, но я очень люблю американское инди, я и кино-то из-за Джармуша начала снимать. А в возрасте Маши росла на американской литературе: Фолкнер, Сэлинджер, Апдайк.

— Почему же у Маши ничего этого нет?

— Ну она другая, это все-таки не впрямую я.

— А как вы выбирали, что ей от себя оставить, а что — нет?

— Ну как-то Сэлинджер в сценарий не воткнулся, зато у Маши есть джаз. И весь фильм выстроен вокруг джаза. У меня и папа был другим, и мама у Маши в более зависимом положении. У Маши папа коммерс, а у меня он, как и мама, был инженером, у нас дома была огромная библиотека, у меня все много читали. Но пластинок тоже было полно, мама все время слушала джаз. Поэтому Сэлинджера у Маши нет, зато есть джазовые пластинки. Причем я еще в синопсисе выстроила всю историю вокруг песен, я знала, какие песни и где должны звучать. И это было такое условие, которое продюсеры поняли и приняли, что на музыку придется потратить много денег. Потому что тут нельзя одну композицию заменить другой, примерно похожей. Джаз в «Маше» — еще один герой фильма.

— Несмотря на розовые очки, я не увидел в фильме ностальгии по 90-м. У вас ее действительно нет?

— Я вообще никогда не скучаю по прошлому. Не перечитываю переписки, не встречаюсь с людьми, с которыми рассталась, чтобы вспомнить за чашкой кофе былое. Я в принципе отрезаю все, что прошло. И конечно, никакой ностальгии по 90-м у меня нет.

— То есть когда вы создавали Саратов своего детства, у вас ничего не екнуло?

— Я написала историю про свое детство совсем не потому, что я ностальгирую. Это не оттуда сделано, а из каких-то других потребностей. Может быть, очень личных. Мне было тяжело писать этот сценарий. Когда я написала синопсис, я рыдала. То есть меня прорвало, мне было очень плохо. Потому что пришлось собрать и вспомнить какие-то вещи, которые я давно не вспоминала, чтобы перенести их на бумагу. Это было прям жестко. Но чем ближе к съемкам, тем меньше эмоций у меня было по этому поводу.

— Если бы вдруг так случилось, что вы оказались бы в Саратове 90-х — что бы вы изменили?

— Я вообще бы ничего не меняла в прошлом. Интересно, конечно, было бы прожить разные жизни и принять другие решения в поворотных точках, но только как в компьютерной игре. Из чистого любопытства.

— А что все-таки вам позволило не остаться в этом боксерском зале навсегда? Что вас оттуда вытащило?

— Мама. Мы просто перестали в какой-то момент общаться с ними. И в значительной степени образование: я занималась классической музыкой, играла на виолончели, много читала, и когда меня мама оттуда выдернула, не сказать чтобы я сильно сопротивлялась. А потом погиб папа, и все у нас мамой сильно переменилось, стало вообще не до того. Но светлое и теплое ощущение от этих парней у меня сохранялось еще довольно долго. И я помню, что однажды, когда убили сразу многих ребят, мы пришли на похороны. Я была уже чуть постарше Маши, жила своей жизнью, но ни о чем еще не задумывалась. И когда я стояла у них на могилах, я вдруг поняла, что вот эти люди на самом деле грабили, убивали и вели себя очень-очень плохо. И мне стало очень сложно и страшно, у меня не сходились эти две картинки, потому что я не могла отменить все, что было до этого. Не могла отменить своего к ним отношения, того, что они мне дарили игрушки, нянькались со мной. Там был один парень, который в свободное время вязал и дарил всем вязаные вещи. И я не могла отменить вязаные носки, которые он мне подарил. Вот эти вязаные носки и рэкет — это у меня только с годами как-то между собой срослось. А тогда, на кладбище, никак не срасталось.

— Тема девяностых для вас закрыта?

— Скажем так, я бы не хотела в ближайшее время возвращаться к 90-м, но не исключаю этого в принципе. Мне вообще кажется, что про это время очень мало говорят, а надо бы говорить много. Это же важнейший отрезок для нашей страны, а его так мало обсуждают.

— Но девяностые довольно быстро превратились в пропагандистский штамп.

— К сожалению, да. Но штампы на пустом месте не появляются, и я понимаю страхи тех, кто боится вернуться в девяностые. Потому что действительно тогда огромному количеству людей было очень плохо. Например, моей маме. И если с ней не разговаривать про это время, а запугивать ее «лихими девяностыми», то она так и останется в этом штампе. Но если с ней поговорить, то я почти уверена, что ее представления об этом времени по крайней мере расширятся. Как это произошло со мной. Потому что у меня, конечно, от девяностых долгое время оставалось ощущение ужаса и кошмара, у меня на глазах убивали моих друзей. А потом я поступила во ВГИК и переехала в Москву, и там, общаясь со своими новыми друзьями, вдруг в разговорах услышала, как они вспоминают девяностые: время свободы, перемен, зарождения гражданского общества. И я думала: «В смысле? Подождите. Вы о чем?» У нас же вообще было такое странное поколение, которое в подростковом возрасте застало два капитальных слома ценностей. Сначала все, что передавали нам наши родители, рухнуло в одночасье и стало модным быть бандитами, а девочки — я это помню! — мечтали стать секс-работницами. А потом все снова переломилось, и снова стало модно быть умными и хорошо учиться. И мне вот интересно, а что с нами, с нашим поколением, произошло на самом деле? Что мы усвоили? Как это все на нас повлияло?

— На самом деле у вас в этом смысле очень точный выбор героини: если бы у времени был возраст, то девяностые — это конечно, подросток, у которого нет понятия о добре и зле, а наивность сочетается с жестокостью.

— Но одно дело, когда подростковая жестокость проявляется на контрасте, когда в обществе понятия о добре и зле все-таки не перевернуты. И другое дело, когда они ломаются одновременно у тебя и у всего общества. У меня же был другой финал в сценарии. Маша не убивала Крестного. Она выходила на парковку, наставляла на него пистолет, улыбалась и говорила: «А я за тебя в детстве замуж выйти хотела». Выбрасывала пистолет и выходила на сцену петь. И мне очень хотелось, чтобы все закончилось именно так.

— Почему так не вышло?

— Когда мы сняли сцену, где Чиповская поет, я увидела, что она выходит на сцену так, как будто она его убила и сошла с ума к чертовой матери. Тогда мы сняли два финала. И на монтаже я изо всех сил пыталась протащить тот, где она его не убивает, потому что идеологически Маша в этот момент должна по-настоящему освободиться. Но фильм сказал: классно, Настя, ты придумала, но сейчас она его будет убивать. И, выходит, все мое поколение осталось там, на том же месте, и никуда не вырвалось. Никак мы не выйдем из этого круга. Но, может быть, какое-то поколение после нас все-таки возьмет и скажет: «Ха. Я в детстве хотела за тебя замуж выйти. А теперь не хочу», выкинет наконец этот долбаный пистолет и споет прекрасную джазовую песню. Я верю в то, что однажды все так и произойдет.

26 марта состоится премьера на «Ленфильме». Билеты уже в продаже!

В прокате с 1 апреля

Автор: Константин Шавловский

Источник: Коммерсантъ Weekend